Одновременное существование нескольких и совершенно независимых друг от друга версий южнобалтийской традиции ― восточноевропейской, западноевропейской и арабской (а первые две совпадают даже в деталях) — факт огромной важности, прямо указывающий на ее историческую основу. В пользу чего говорит и массовый археологический, антропологический и нумизматический материал, свидетельствующий о самом широком присутствии в Северо-Западной Руси выходцев с Южной Балтики. Особенно впечатляют как масштабы распространения керамики южнобалтийского облика, охватывающей собой обширнейшую территорию Восточной Европы (она доходила до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, т.е. бытовала в тех областях, замечает А.Г. Кузьмин, где киевский летописец помещал варягов; в Киеве ее не обнаружено), так и удельный вес ее представительства среди других керамических типов и прежде всего в словено-кривичских древностях. Так, на посаде Пскова она составляет более 81%, в Изборске более 60% (35), в Городке на Ловати около 30% (36), в Городке под Лугой ее выявлено 50% из всей достоверно славянской (37). Для времени Х-ХI вв. в Пскове, Изборске, Новгороде, Старой Ладоге, Великих Луках отложения, насыщенные южнобалтийскими формами, представлены, подводит черту С.В. Белецкий, "мощным слоем" (38). Производилась эта посуда, заключает Г.П. Смирнова на основании анализа новгородских древностей, тут же, на месте, о чем свидетельствует как объем ее присутствия, так и характер сырья, шедшего на ее изготовление. Причем в ранних археологических слоях Новгорода заметный компонент составляет керамика, имеющая аналогии на южном побережье Балтики, в Мекленбурге (39). В.В. Седов, говоря об одном из типов керамики новгородских сопок, отметил, что ему нет аналогий ни в дославянских памятниках Новгородской земли, ни среди ранних славянских древностей Верхнего и Среднего Поднепровья. Зато сосуды биоконических и ребристых форм, указывает он, составляют характерную особенность славянской культуры междуречья нижней Вислы и Эльбы (40).

Керамическим свидетельствам, как известно, в археологии придается особое значение. Своей массовостью они служат, говорил А.В. Арциховский, "надежнейшим этническим признаком" (41). По словам Д.А. Авдусина, они имеют "первостепенное значение для этнических выводов" (42). Значительное место в выделяемом типе керамики, надо заметить, занимает лепная керамика, являющаяся, по мнению специалистов, одним из наиболее ярких этнических индикаторов (43). Поэтому закономерен тот вывод, к которому в 1960-х гг. пришел В.Д. Белецкий, объяснив широкому присутствию южнобалтийского керамического материала в раскопах Пскова переселением сюда славянского населения "из северных областей Германии…" (44). Затем В.М. Горюнова, характеризуя западнославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, также пришла к заключению, что "керамика этих форм не имеет корней на Северо-Западе и, скорее всего, принесена сюда выходцами с южного побережья Балтики" (45). В 1988 г. археолог Е.Н. Носов, говоря о появлении в VIII в. в центральном Приильменье новой группы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, которая значительно стимулирует социально-экономическое развитие региона, предположил, что переселенцы могли придти с территории современного Польского Поморья (46).

К аналогичным выводам ученых подводят и данные антропологии, на основании которых В.П. Алексеев в 1969 г. установил факт наличия среди населения Северо-Западной Руси выходцев с Балтийского Поморья (47). Т.И. Алексеева в 1974 г. также констатировала, что краниологические серии с территории Северо-Запада "тяготеют к балтийскому ареалу форм в славянском населении…" (48). Чуть позже археолог В.В. Седов конкретизировал это положение: "Ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из славянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, славянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащих ободритам". К тому же типу, по его мнению, относятся и черепа из курганов Ярославского и Костромского Поволжья, активно осваиваемого новгородцами. Вместе с тем ученый, давая оценку популярной в науке гипотезе о заселении Приильменья славянами из Поднепровья, отмечает, что "каких-либо исторических и археологических данных, свидетельствующих о такой миграции, в нашем распоряжении нет". Более того, уточняет он, по краниологическим материалам связь славян новгородских и славян поднепровских "невероятна" (49). Важные антропологические исследования, проведенные в 1977 г. Ю.Д. Беневоленской и Г.М. Давыдовой среди населения Псковского обозерья, отличающегося стабильностью (малое число уезжающих из деревень) и достаточно большой обособленностью, показали, что оно относится к западнобалтийскому типу, который "наиболее распространен у населения южного побережья Балтийского моря и островов Шлезвиг-Гольштейн до Советской Прибалтики..." (50). Сегодня антрополог Н.Н. Гончарова на широком материале доказала генетическую связь новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т.И. Алексеева видит в первых исключительно "переселенцев с южного побережья Балтийского моря, впоследствии смешавшихся уже на новой территории их обитания с финно-угорским населением Приильменья" (51). В пользу этой же мысли все больше склоняется в последнее время В.В. Седов (52).

Весьма красноречивым дополнениям к приведенным аргументам, показывающим давние и устойчивые связи Северо-Западной Руси с Южной Балтикой, являются данные нумизматики, науки, по верному замечанию С.А. Гедеонова, действующей "с математической определенностью…" (53). Она беспристрастно констатирует, что самые древние клады восточных монет находятся на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже такие клады появляются на Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине этого столетия в самой Швеции (54). В 1968 г. В.М. Потин установил, что "огромное скопление кладов" восточных монет "в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с южным берегом Балтийского моря" (55). В литературе, включая зарубежную, признается "безусловное родство" древнерусских и южнобалтийских кладов и вместе с тем их довольно резкое отличие от скандинавских, в том числе и от готландских. По мнению В.М. Потина, это свидетельство того, что контрагентами восточных славян в балтийской торговле могли быть только жители Южной Балтики. Он же заостряет внимание на том факте, что крупнейшие клады западноевропейских монет Х-ХI вв. найдены лишь на южном побережье Балтийского моря и на территории Руси. "Именно через портовые западнославянские города, — подытоживает исследователь, — шел основной поток германских денариев на Русь" (56). Торговые связи Новгородской земли с Южной Балтикой фиксируются не только весьма ранним временем, но и характеризуются своей масштабностью. В науке отмечается, что до первой трети IХ в. включительно "основная и при том сравнительно более ранняя группа западноевропейских кладов обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян" (57). Недавно А.Н. Кирпичников на основе самых последних данных уточнил это положение, отметив, что "до середины IX в. не устанавливается" сколько-нибудь значительного проникновения арабского серебра "на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)" (58). Начало дирхемной торговли специалисты сейчас относят к 50—60 гг. VIII века (59). А это означает, что долгое время, почти сто лет эта торговля по существу не затрагивала скандинавов.

И своим возникновением она обязана деятельности балтийских и восточноевропейских славян, тем самым, представляя собою чисто славянское явление. Об этом говорит и тот факт, что шведский и другие скандинавские языки заимствовали из древнерусского весьма значимые слова, например, "lodhia" ― лодья (грузовое судно), "torg" ― торг, рынок, торговая площадь, "besman" ("bisman") ― безмен, "tolk" ― объяснение, перевод, переводчик, толковин, pitschaft - печать и другие (60). Исходя из того, что слово "torg" стало достоянием всего скандинавского мира, то, как справедливо заключал норманист С. Сыромятников, "мы должны признать, что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносившие с собою арабские монеты, были славянами" (61). Лишь со временем в ее орбиту была втянута какая-то часть скандинавов, преимущественно жители островов Борнхольма и Готланда. В.М. Потин, ссылаясь на нумизматические свидетельства, отмечает, что путь из Южной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, "минуя, — констатирует ученый, — Скандинавский полуостров…". Клады на этих островах, добавляет он, "носят следы западнославянского влияния…" (62). Остается добавить, что Южная Балтика того времени, в отличие от других территорий Балтийского региона и прежде всего Скандинавии, характеризовалась весьма высоким уровнем развития экономической жизни. Археолог А.В. Фомин наличие в ее пределах самых ранних кладов восточных монет по берегам Балтийского моря как раз объясняет именно этим фактором (63). Причем торговля являлась одним из самых приоритетных занятий южнобалтийских славян, на что указывает, отмечается в литературе, топография кладов (64). В целом, как подытоживал В.В. Похлебкин, в VIII-XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон именно южнобалтийские славяне (65).

С выводами археологов и антропологов о теснейшей связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси и о переселении на территорию последней какой-то части южнобалтийского населения полностью состыковываются заключения лингвистов. Н.М. Петровский, проанализировав новгородские памятники, указал на наличие в них бесспорно западнославянских особенностей. Д.К. Зеленин, в свою очередь, обратил внимание на балтославянские элементы в говорах и этнографии новгородцев. Исходя из этих фактов, оба исследователя пришли к выводу, что близость в языке и чертах народного быта новгородцев и балтийских славян можно объяснить лишь фактом переселения последних на озеро Ильмень. И это переселение, по мнению Д.К. Зеленина, произошло так рано, что до летописца ХI в. "дошли лишь глухие предания об этом". Он также напомнил тот весьма важный факт, что эстонско-финское название Rootsi-Ruotsi распространялось не только на шведов, но и на Ливонию. Отсюда, подытоживал ученый, "так как Лифляндия много ближе и более знакома эстам, нежели заморская Швеция, то есть все основания полагать, что более древним значением народного эстонского имени Roots была именно Ливония, а Швеция - уже более поздним значением. Эстонское имя Roots-Ruotsi можно связывать с именем древнего прибалтийского народа Руги. Этим именем называлось славянское население острова Рюгена или Руяны" (66). С.П. Обнорский отметил западнославянское воздействие на язык Русской Правды, объясняя это тем, что в Новгороде были живы традиции былых связей со своими сородичами (67). В середине 1980-х гг. А.А. Зализняк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разговорный язык новгородцев XI—XV вв., заключил, что древненовгородский диалект отличен от юго-западнорусских диалектов, но близок к западнославянскому, особенно севернолехитскому (68). Академик В.Л. Янин недавно сказал, что аналог новгородскому диалекту, имевшему около тридцати признаков отличия от киевского, найден в Польше. Западные славяне, говорит ученый, шли на Восток "из-за натиска немцев" (69).

Генетическая близость населения Северо-Западной Руси и Балтийского Поморья находит себе дополнительное подтверждение в характере металлических, деревянных и костяных изделий, в характере домостроительства (такой вывод был сделан В.В. Седовым при изучении археологических материалов Изборска, где домостроительство представлено в основном наземными срубными постройками с печью в углу, расположением построек по периметру площадки городища вдоль вала, наличие свободного центра) и в конструктивных особенностях (решетчатая деревянная конструкция) оборонительного вала, распространенных в конце I тысячелетия н.э. только в указанных регионах. На юге Восточной Европы аналогичные типы домостроительства и фортификационных сооружений появляются позже (70). Эту близость еще более усиливает то обстоятельство, что одну из ранних староладожских "больших построек" ученые сближают со святилищами балтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII—VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген) (71), что сразу же объясняет, почему в русском язычестве отсутствуют скандинавские божества, но присутствует Перун, бог варяго-русской дружины и чей культ был широко распространен среди южнобалтийских славян. Западноевропейский хронист XII в. Гельмольд называет главного бога земли вагров — Прове (72), в котором видят искаженное имя славянского Перуна (73). И. Первольф констатировал, что четверг у люнебургских славян (нижняя Эльба) еще на рубеже XVII-XVIII вв. назывался "Перундан" (Perendan, Perandan), т.е. день Перуна, олицетворявшего в их языческих верованиях огонь небесный, молнию (74). По замечанию А.Г. Кузьмина, данный факт предполагает широкое распространение культа Перуна и признание его значимости (75). А.Ф. Гильфердинг отмечал, что Перуну поклонялись на всем славянском Поморье. В числе кумиров священной крепости на о. Руяне, добавляет М.К. Любавский, стоял Перунец (76). На Южную Балтику указывает и характер изображения божеств, установленных Владимиром в 980 году (77).

В отличии от древней южнобалтийской традиции, отразившейся во многих письменных источниках, независимых друг от друга, и подкрепленной самым массовыми вещественными находками и лингвистическими данными, норманская теория не имеет подобной базы по причине того, что она искусственно была вызвана к жизни шведскими историками XVII века. Еще крупнейший сторонник норманства варягов А.А. Куник несколько раз говорил, начиная с 1844 г., что "первым норманистом" был швед Петр Петрей де Ерлезунд, заявивший о себе в 1615 году. Утверждая, что "норманисты… образуют старую школу, возникшую в 17 столетии", историк заключал: "В период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г., шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до ХIХ в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси" (78). Специальные изыскания последних лет не только показали правоту приведенных слов, но и определили главную причину зарождения норманизма в шведской историографии XVII в.: антирусская направленность внешней политики Швеции того времени, претендующей на политическое господство в балтийском Поморье (79).