Древотный

У жены Максима Древотного были очень мутные глаза. В молодости, когда они только поженились, эти глаза были с ещё прищуром, который куда-то подевался с течением времени, осталась затем одна муть. Максим часто размышлял на эту тему, но так и не мог найти объяснений. У детей, особенно у старшего сына, когда Максим изредка заглядывал ему в глаза, жёнина мутноватость начала проявляться годам к 10, у младшей дочери – глаза были ещё ясными, но уже твёрдыми. Тоже необъяснимо как-то.

В принципе, по жизни это мало на что влияло, надо признать: мало ли у кого мутное прошлое, мало ли кто мутит по жизни прямо сейчас, мало ли кто мутный, в принципе, ну или у кого там мутные глазёны проявляются не к месту? Сам Максим пробовал рассматривать и свои глаза тоже, а нет ли в них, не зарождается ли случайно уже семейная такая мутноватость? Но ничего не находил, глаза как глаза, хрусталики, да лучики в стороны расходятся, на фотках всегда получается симпатичный такой взглядик, очень простой. Как кружка с чаем.

Тема глаз, как «взгляда душ исподтишка» да вовне, в мiр, задела Максима не сразу, но не случайно, надо сказать. Ну да, первой хворостиной было обнаружение мутности взгляда у жены, конечно. Максим даже сводил её к врачу на предмет обнаружения в глазах каких-нибудь непорядков возрастных, типа глаукомы или ещё чего по-медицински неприятного такого. Но ничего не обнаружили, лишь жена посмеялась его страхам. Сказала, что видит Максима насквозь, как обычно, но за заботу – спасибо. Максим промолчал в ответ.

На своей работе и по своим друзьям затем Максим провёл краткий обзор, визуальный осмотр т. с. На предмет, а как у народа обстоит с мутностью? Обнаружил интересные моменты: у многих из них взгляд был мутноватый такой, или мутнеющий, если выражаться точнее, с годами. Некоторых же Максим знавал ещё с детства, было с чем сравнить, из того, что помнил. А один товарищ, тоже невесть откуда, стал в глазах совсем мутным. Или тусклым, сразу не разберёшь. Он затем скончался неожиданно, никто не знал, почему.

После этого Максима охватила какая-то жалость к людям. То ли их души уставали, без устали, годами, выглядывать из глаз в насквозь проматериализованный свет, то ли подсветка мiра изменила свою мощность, и всё стало заморачиваться в перебежки цвета друг из друга или друг в друга. Максим даже стал замечать в обыкновенных прохожих, или в соседях по маршруткам, это самое: гаснущий оскал ненасытной радуги. Причём, чем дальше в летах, тем этих «оскалов» становилось всё больше и больше. Иногда Максим даже с грустью задумывался о том, что дело, видимо, в нём самом, а не в том, что его окружает по жизни.

Тем более, что глаза всех без исключения детей, которых он встречал по жизни, никогда не бывали мутными, никогда даже мутнеющими. Всегда искрящимися. Но до определённого возраста, конечно. Затем что-то с некоторыми всё же происходило. Так Максим пришёл к осознанию феномена «стареющие души». И вывел для себя закон кармы: в стареющих душах света глаз меньше, они же старенькие, уже и так всё знают, поэтому им нет нужды сверкать и переливаться вовне, они сидят в глубине-глубинке, да свою неспешную думку гадают, не интересен им мiр, в общем.

Однажды, проходя мимо какого-то многоподъездного дома, приметил он сухонькую старушку, сидевшую на скамейке, та зачем-то махнула ему рукой. Он подошёл, старушка попросила довести её до лифта, а то... что-то кости заломило, вот и побаивается упасть ненароком. Максим бережно взял её за руку, обхватил за талию и аккуратно выполнил поручение. Старушка была как пушинка, ему даже захотелось её просто как ребёнка приподнять, да к лифту поднести. Еле сдержался, рассмеявшись внутри себя.

А старушка зашла в вызванный лифт, обернулась, поблагодарила Максима и сказала: «Ох давно меня мужики на руках не держали!» и блеснула глазами. Максим даже обалдел слегка, провожая ушами отъезжающий вверх лифт, усмехнулся, ну надо же! Когда он затем шёл домой, то вспоминал это краткое мгновение жизни, и пытался ещё и вспомнить цвет глаз старушки, но так ничего и не припомнил. Ощущение же было такое, что старушка очень даже умела «метать стрелы», или как это называется, когда проходящая мимо девушка, как стрельнёт в тебя взглядом, что тебя пробирает до самого нутра, а почему так – никому не ведомо!

Встретив дома мутный, как всегда уже, взгляд жены, ничего не выражающий, Максим снова загрустил. У старушки глаза блестят, а вот у его жены, нет, не блестят, а мутно отсвечивают. А может они тоже блестят, но только иногда? А когда? Нет ответа.

Затем к Максиму усевшемуся пришёл на колени домашний котяра. У него были глаза вовсе не мутные, а вообще неземные. В них, если и была душа, то какая-то не такая, а... вольная чем-то, трудно даже описать. Когда Максим смотрел ему, котяре, в глаза, а тот в свою очередь собственных глаз не отводил, то чувствовал Максим это самое ощущение проникновения в неизведанное, в какое-то кошачье волшебство. Трудно было оторваться. Но котэ домашнее и не настаивало, хотело – спокойно отводило взгляд, у гладкошёрстных свои думки были всегда.

Мiр представился тут Максиму, как громадьё внутренних камер, выглядывающих из глаз всех тех, кто глаза имеет, и фиксирующих спешное и неспешное течение всех протекающих, попавших в эти глаза, событий, включая друг друга. Эти камеры, с уходящими внутрь отростками регистраций, уходили в безконечность какую-то: то ли внутреннюю, то ли вообще неизвестно куда пропадающую внутри, или переходящую во что-то потустороннее, в то, что обычно ощущалось Максимом как-то чередованием постоянно напоминающих о себе картинок: каких-то улиц, деревьев на них, каких-то механизмов, какого-то песка или воды, а может быть и неба, иногда даже гор...  Иногда вспыхивали просто цвета разной сочности, но удивильно: никогда не мутнеющие.

И эта мутность или мутноватость, так безпокоившиея Максима, иногда ему встречавшиеся, перестали его занимать. Это просто усталость, ведь ясно же. Усталость, которая бывает в длине в жизнь. Наверно, бывает и притухание звуков каких-то тоже, но с этим Максим пока никогда не сталкивался. Наверно и все другие ощущения такие же, подумал Максим, ощупав свою коленку. В ней определённо что-то иногда похрустывало.

Так к нему, Максиму, пришло осознание циклов. То ли жизненных, то ли вселенских, сразу и не поймёшь, однако. А эта пресловутая мутноватость и служила отметиной переходов разных. Для внимательного глаза много могла сказать, ну а для невнимательных – как обычно, ничего. Для невнимательных яркими событиями служили совершенно другие события, в которых циклы вовсе не проявлялись отчётливо, а лишь подразумевались, да и то, если только прилагать усилия ума. Вообще, подразумевание чего-то в обыденности и суете – штука, как оказалось, прелюбопытнейшая.

Так Максим впервые осознал, что циклы обнаруживаются достаточно легко этим самым подразумеванием. А прослеживаются они затем обычным размышлением о том, о сём. А в общем можно сказать и так: стал Максим на досуге обыкновенным философом, стал вникать в жизнь и разные процессы с совершенно других сторон. Стал быть-жить, но и жить-быть не просто так, а со значением.

А затем и глаза жены неожиданно так начали посверкивать. Наверно, цикл, подумал Максим, поглаживая ей бедро.