Тёртое утро влызи

Чтобы утереться – необходимо произвести действие рукой, или лапой. Чтобы вытереться – необходим более сложный комплекс движений. Ну а тереться просто – достаточно просто, знай трёшься себе обо что-нибудь жёсткое.

Это утро у Далова Вали было обычным, утёристым, как он его называл. Утры у Вали делились на несколько категорий: были гадские утра, когда болели пятки, были утры неловкие, когда ничего не болело, но вставать не хотелось ни в какую, но были и утёристые, они были часты, потому что бывали бодры, а в голове звучала какая-нибудь мелодийка. Валя знал толк в «поспать», но также придавал огромное значение и процессу просыпания.

За годы и годы жизни Валя подсчитал, что гадство по просыпанию и неловкость от того, что тебя будто бы выдёргивают из сна – достаточно редки, большинство выходов из спанья было всё же для напоминания, что тебя ждёт большой и энергичный день, поэтому такие утра были тёртыми. Они намекали, что будь готов, протри глаза, поутирайся чем-нибудь, потереться обо что-нибудь тоже не мешает, в общем, разбуди своё тельце. Ну а дальше... ну, можно особо и не обращать внимания на себя. Оно само как-то двигается и передвигается.

В работу Валя Далов умел как никто другой. Особенно в физическую, хотя не гнушался всякой, в том числе и умственно-прикладной. Утрами у Вали в голове возились умственные мысли, а вот к вечеру он мог лишь физические па делать, а для ума уже ничего не оставалось. Поэтому правильное утро начиналось у него всегда ментально, когда хорёк разума начинал грызть изнутри оковы, стены и другие препятствия.

Мiр взыгрывал красками, тёрлось от этого как-то даже смачно. Валя даже думал о замене полотенец иногда на шершавый брезент, ну чтоб вообще чтобы... Мысль о сочетании тёрства, грубоватого, нескладного поутру, и полётов возникающих смысловых конструкций была Далову Вале очень приятна. Он даже дал название этому всему: валодалов перепропадокс. Себя, любимого, не забыл, в общем.

Когда Валя шёл на работу после тёртого утра, в голове у него клубились ментальные и прочие конструкции, в основном смешанного порядка и разных периодов. Валодалов перепропадокс густился клубами и дымами, искал сочетания разные, что-то находил, что-то упускалось, соседи по электричке грустно на физиономию Вали нет-нет, да и поглядывали. Откуда ж им было знать про перепропадокс-то? У них свои мысли были, весьма разные. Но ни одной перепропадоксины он ни разу ни в ком не замечал. Из чего и сделал вывод, что его название процессу в каждом человеке рихтуется сообразно уникальностям этих процессов, присущим каждой отдельной личности.

К примеру, с ним часто ездила куда-то вместе одна дама, кровей, что в электрах редко, очень смачных. Она была так далека от любого вида и образа перепропадоксины, что Вале Далову стало сразу понятно то, что ему в ней вот ничегошеньки не понятно. Однажды они очутились напротив друг друга и, как водится, познакомились. Даму звали не как-нибудь, а Гликерия, поэтому, когда в дальнейшем как-то, когда они уже прогуливались на свиданке вместе, произнесла, томно и немного отстранённо: «гликос-микос», Валя даже не понял по какому поводу, он мгновенно ухватил суть. И обрадовался нашему человеку.

Затем они, разумеется, поженились, начали жить-поживать уже совместно, и образовался у них, сам собой, межродственный такой язык, типа воляпюкнутого слегка замеса. К примеру, заметив как-то, что он в очередной раз полово возбудился на неё, она произнесла, что любит, когда он «расфуфыривается». Он придумал ответочку, что-то вроде «неглижно выглядишь». Ну и пошло-поехало, в общем. Года через два они могли слегка перекидываться фразами на своём семейном диалекте, в любом месте, но никто ничего не понимал, да и понять не мог. Все окружающие лишь чувствовали, что ох неспроста эта парочка глазами посверкивает, да что-то непонятное лопочет.

Появление дочки добавило остроты этому обычному процессу. Когда дочура заговорила, она заговорила превосходно понимая весь семейный слэнг, а уж применяла его так, что родители стали хвататься за голову. Потому что она не применяла обычный русский язык, а применяла сродственный. К примеру, до сих пор слово «чайник» ей претит, на язык у неё просится «скоровода». Родители ж только так и говорили, балуясь. Ну и добаловались в отпрыске до ручки.

Это случилось в школе, куда дочь отправилась радостная, в вернулась вся в слезах-грустинах, так её клеванули и новые одноклассники, да и учительница тож, молодая, да глуповатая дурочка. И за что собственно? А вот за «опахала», то бишь тетради с книжками. В общем, отказалась дочь от школы наотрез, и это легко, между прочим, понять: если на каждое десятое твоё искреннее словечко раздаётся взрыв хохота, то легко понять, что её там вовсе не ждут.

Сели поэтому все семейно: Валя, Гликерия и их дочь, да стали сопереживать друг другу по-родному. Так полуптичьим языком и пришли к выводу о том, что учить дочь требуется лишь дома. Иначе будет нанесена непоправимая травма детской душе. И первым уроком стал русский язык. Который и родители-то дома стали забывать, пришлось и им напрячься.

Но нет худа без добра: проснулась в их дочери небывалая любовь к выразительности одного и того же разными средствами. Она настолько ловко научилась перемежать свою речь семейным языком да с русским, а скоро и с английским, что опасения родителей за дщерь свою вскоре пропали. Вернее, не пропали совсем, а снизились так серьёзно. Ко второму классу дочь отправили в совершенно другую школу, предварительно убедившись, что влияние семейного языка может быть спокойно заменено в обществе на общепринятый.

Но случилось вещь невероятная. Ровно через год все учителя взвыли от напряга, потому что весь класс, благодаря известно кому, освоил совершенно свой «язык», никому не понятный, кроме них самих. Это язык сверкал и пах, как жевательная резинка, растянутая на воздушном шарике. Пришлось учителям проявить смекалку и назойливость, чтобы выяснить источник этого поветрия. Разумеется, вскоре они выяснили, откуда всё растёт, и вызвали родителей, не очень понимая, что им надо сказать.

Валя с Гликерией внимательно выслушали все жалобы и запросы педагогов, переглянулись, а затем тихо перемолвились друг с другом по-своему. У педагогов соскочили с носов очки, а директорша даже ойкнула. Эпицентр был найден, опосредован, но что тут делать было – никто из них не знал. Одно было ясно, вирус какого-то нового полуязыкия было не выветрить ничем, поскольку – дети, и им было удобно меж собой так общаться, а тут ещё и родители, которые, хотя и знают обычный русский... но, блин, странные какие-то.

Гликерия предложила свой план, потому что прекрасно понимала, насколько заразительная зараза, и бороться с ней безсмысленно. Она предложила учителям изучить некоторые материалы, которая Гликерия на досуге составляла, ознакомиться т. с., с тем, как в её семье всё это развивалось. Откуда началось, как продолжилось, да вот и как «выстрелило» затем в отпрыске женского пола. Учителя задумались поначалу, но решили, что делать нечего, надо хотя бы изучить.

Через четыре года семоязка (семьюхина языковка) охватила всю школу целиком, учителя были вынуждены смириться, хотя самые упёртые всё же настаивали на том, чтобы ответы на уроках звучали всё же по-русски. Затем безпокойство начали проявлять районные и городские образованческие власти, дело в том, что вирус начал проникать в соседние школы, где он ещё и усиленно развивался, образуя поддиалекты от базы. Через ещё пару лет пошло по области.

Первые выпускники, когда пришёл срок, разбежались по стране, подзаразив уже своих одногруппников в ВУЗах. Ну а лет через 15 были произнесены первые слова семоязки по телевизору. Да, типа хохмы, но миллиона полтора по стране никаких шуточек тут не увидели, а даже немного обиделись.

Сейчас семоязка существует/изучается уже и в научных кругах, «валодалов перепропадокс» является семоязистым круговерчем, то бишь центром, от него кругами (блинством) расходятся отдельные ответвления (выкладухи), грамматикой же остаётся корневая система русского, с некоторыми моментами, которые учёные пока объяснить не могут ну никак. В нём совершенно отсутствует матерный элемент. Хотя эротического – хоть отбавляй!