Обувь на крыше

Философ Медякин разрабатывал в своих трудах редкостное мелкотемье: наличие обуви разных фасонов на крышах строений: по одной, либо правой, либо левой – кроссовины, штиблетины, ботинка, а то и тапка обыкновенного домашнего. Ответвлением этой темы были висящие пары обуви, связанные шнурками, на проводах.

Впервые Медякин заметил это ещё в далёком детстве, когда однажды внимательно обозрел крышу гаражей под окнами своей квартиры. На ней, на крыше, лежало несколько ботинков, один сандалет, а также что-то мусорное, неопределимое, типа тряпки. Медякин, будучи тогда ещё очень мелким для философствования, заметил про себя, что ботинки не должны появляться на верхних плоскостях различных строений, бо это – парадокс, обувь стаптываются внизу, на ногах. А вот что она делает наверху, на крышах – это была загадка.

Загадка выяснилась спустя несколько лет, когда батя Медякина сказал ему, бери мусорное ведро, да и ступай его выброси (опрокинь) в помойные баки, что во дворе. Медякин увидел стоптанные сандалии своего бати наверху наполненного мусором ведра, и понял, что ему хочется их не выбрасывить в помойный бак, а запулить куда-нибудь вверх. Типа, на крышу какую-нибудь. Сарая, гаража, но туда, где обитают в основном голуби с воробьями, а люди туда редко лазают.

В тот день Медякин осознал, остановившись перед опорожнением мусорного ведра в мусорный бак, что есть в человеке неистребимое ничем чувство свободы и полёта над бренностью бытия. Когда случается момент, когда хочется освободиться и освободить это чувство полёта из себя, а под рукой находится старый штиблет, то в силу того, что самому взлететь не удаётся, в полёт отправляется подошвенный заменитель. Стоит ли здесь говорить о том, что старые батины сандалии были закинуты Медякиным на близлежащую крышу какого-то строения! Разумеется, не стоит. Чувство освобождения и радости, охватившее затем Медякина было одним из самых ярких воспоминаний его детства.

После 30-ти лет, когда Медякин прошёл уже слегка и огонь, и воду, и медные трубы, к нему пришло понимание того, что в окружающем мiре многие обыденные вещи имеют под собой подоплёку чего-то божественно-красивого и даже постпомодернистского. Вот взять то же стремление увековечить старую обувку на встрече с прямой высотой – прямо в распахнутость НЕБУ. От унылой топотливости и стёртости с многажды соединённостью с плоскостью землицы до воспарения отдыха там, на высоте, где ветер, солнце, дождь и вообще свежий ветерок – дают отдохновение натруженным инструментам защиты человеческих ног.

В общем, Медякин ударился в исследования. Прикупил себе фотоаппарат с трубой объектива, чтобы приближать к носу далёкие кадры, начал лазать по высоким зданиям и смотреть вниз, на крыши ниже. Начал снимать то, что там лежало. А лежали там всё те же ботинки, сандалии, тапки, иногда и зимние женские сапоги, но реже, валенков вот не попадалось ни разу. Разумеется, на крышах встречались и другие экспонаты выбросов, но статистические данные, собранные за несколько лет исследований Медякиным, чётко показывали, что основными крышными предметами была всё же обувь: всех тех видов, что бывала в тогдашней моде и способах производства.

Медякин также заметил, что покатые крыши, в отличие от здравого смысла, мол, всякий мусор может оттуда гораздо легче сдуваться ветром, смываться дождём, да и просто чиститься, ровно наоборот: несут на себе гораздо больше обувных изделий, нежели крыши плоские, параллельные земле. Медякин сделал глубокий вывод о том, что людям гораздо приятнее видеть результаты своих трудов по закидыванию обуви на покатые крыши, где ботинки с кроссовками могут увидеть другие страждущие, нежели забрасывать обувь туда, откуда её могут увидеть лишь самолёты, вертолёты, ну и в последнее время дроны. Хотя, надо сказать, если крышу окружали более высокие строения, откуда эти крыши была видны внизу, то общий эффект сглаживался.

В общем, людям нравится видеть одинокую обувку на покатой крыше, она их бодрит, заставляет задуматься о чём-то, в общем, оказывает строгое положительное ментальное воздействие. Любопытно, что раздражение обувка на крыше не вызывает ни у кого. Ну, кроме хозяйственных подпасков порядка, типа начальников ЖЭКов всяких и прочих домоуправлений, у них просто служба такая: чистить, очищать плоскости и кривоватости бытия.

Медякин немного поисследовал архитектуру старинных русских строений. Заметил сразу же, что крыши под острыми углами, на зданиях типа «терем», с которых скатывалось вниз всё, даже снег и лёд, а также купола церквей, храмов и прочих неординарностей – были в старину вроде как в изобилии. Подумав, Медякин пришёл к выводу о том, что бросание старой обуви на крыши, наверно, тоже было распространено среди предков, но вот властная верхушка, рассудив, что это непотребство калечит юные души едва намекаемым вектором к свободе, рассудило, что неча. И ввело негласный запрет на покатые крышности, оформив это северной погодой, мол, снег может плоскости продавить жилья, а оно кому надо?!

В эпоху буржуазности, когда крыши стали более покатымии, причём постепенно, теремные крыши сменялись на более и более плоские долго, несколько веков, возобновилась и отправка старой обуви туда, вверх. К небу и свободе от суеты. Это было очередное проявление вечного стремления к поиску неохваченного правилами и ограничениями момента тяги. Человека же постоянно тянет вверх. Немного так. Иначе откуда его стремление обязательно, блин, летать, и летать выше, дальше, дальше, выше, да ещё и выкрутасы в воздусях проделывать. В общем, вы поняли, конечно, что так и до космоса добрались.

Исторический приход совершенно плоских крыш, забетонированных так, что на них можно было ставить хоть весь Тихий океан, всё равно не проломишь, ознаменовал собой всплеск выбросов старой обуви на крыши. Да, разумеется, их, ботинки с сандалюками всякими, можно было увидеть лишь сверху, а вовсе не снизу прицениться, но всё же. Энергия поиска свободы требовала выхода. Тем более, что многие плоские крыши принадлежали низким строениям, рядом с которыми строились строения повыше, из окон которых прекрасно были видны эти крыши. И на них – мелкими ошмётками, мушкиными пятнами – везде виднелись продукты износа от ног человеческих, всё той же доброй, старой обуви.

Первый выезд Медякина за границу был немного смешным. Тургруппы ходили внизу, задрав вверх головы, осматривая достопримечательности, лишь Медякин, прихватив свой длиннорылый фотоаппарат, устремился вверх, к крышности. Там он очень быстро увидел то, что опосредованно и называется «глобализмом»: стремление увековечить свой посыл к свободе через отправку стоптанных штиблет на крыши оказалось присуще всем без исключениям культурам на Земле.

Приехав домой, на Родину, Медякин углубился в осмысление этой проблемы, начал выводить далеко идущие выводы, и вскоре обнаружил, что помимо обувеотправки вверх, на плоскости или покатости крыш, у человечества есть ещё немало знаковых предубеждений постоянного зуда к воле. Взять ту же порезку старых вещей на те же тряпки, или спонтанно возникающие хранилища старых вещей в подвалах, подполах, на чердаках и в чуланах, а также на балконах, в углах дальних комнат... Всё это работала наша долговременная память о дефицитах, нехватках самого необходимого, и откладывание этого на «потом, авось пригодится».

Воля, таким образом, в интерпретации Медякина, стала обладать двояким оттенком парадоксальности: первым, самым ярким, стал показ расставания с прошлым, через подкидывание обуви на крыши, а вторым, немного притуманенным, стало необъяснимое поначалу стремление человечества делать запасцы через невыбрасывание уже когда-то использованного, так, на всякий случай. Этот парадокс воли расстроил Медякина: соединить в единство страсть к расставанию, да напоказ, лишь одного элемента человеческого существования на Земле, ту же обувь на крыше, с противоположным кротиным упорством сохранения других старых и изношенных элементов в своих заначках – не вызывало у Медякина уважения к человекам.

А они, человеки, и не нуждались в одобрении или порицании всяких медякиных. Жили себе, да жили, что хотели, то и делали по большому счёту.