Размышление о социальных лифтах и сословиях

Я не вижу такой уж большой проблемы в неравенстве именно доходов и имущественном статусе. Когда мы с Михаилом Прохоровым спорили на повышенных в кулуарах кампуса Сколково в 2011-м, меня как-то не напрягало, что он миллиардер, а я нищеброд: благо круг знакомств у нас с ним, по крайней мере в России, примерно сопоставимый, если, конечно, вынести за скобки барышень известного профиля — тут я ему и правда не конкурент. Но я вижу, как вслед за имущественным расслоением на глазах возникают и твердеют барьеры другого рода, когда граждане делятся на сорта уже не только и не столько по имущественному критерию, сколько по критерию допуска к разного рода возможностям, в том числе правовым, политическим и, если угодно, коммуникативным.

FB: Алексей Чадаев

За последние многолет у меня не было ничего похожего на свободное время, а сейчас вдруг образовалась долгожданная возможность пару-тройку месяцев полежать пузом кверху на диване. Каковой и пользуюсь и с упоением дорвавшегося страдаю разной абстрактной херней.

Например, как и положено русскому интеллигенту в таких случаях, думаю про механику социального/классового неравенства.

История моей семьи — это история медленного подъёма с самого нижнего этажа социальной пирамиды. Бабушка по отцу семи лет от роду пришла в Москву из родной рязанской деревни пешком в лаптях в страшном 1918 году, и всю долгую жизнь прожила в комнате в коммуналке, работая на заводе и воспитывая без мужа двоих сыновей. Дед по матери вернулся с войны без ноги тоже в свою деревню, уже в Курской области, потерял дочь в голодном 49-м, до конца жизни плотничал за еду, а его жена, моя бабушка, работала санитаркой в железнодорожной больнице. Я сам родился в той же самой московской коммуналке, где мы жили вчетвером в одной комнате — бабушка, папа, мама и я; и своя квартира у нас появилась только когда мне исполнилось семь — «дошла очередь». А в начале девяностых я, уже двенадцати-тринадцатилетний, возил мешками на третьей полке общего вагона выращенную нами картошку с деревенского огорода в эту самую московскую квартиру, где мы засыпали этой картошкой ванну и ели ее всю зиму. Когда уже в 97-м ко мне домой пришло японское телевидение делать интервью — я тогда был одним из организаторов митинга фидошников против введения повременки на телефон — дома был только чай, хлеб и немного мёда, этим и угощали удивлённых иностранцев.

Тем не менее, я сам с рождения ощущал себя на ее вершине. Я родился и рос в центре Москвы, меня с четырёх лет водили во всевозможные кружки в Доме пионеров, в одиннадцать я участвовал в российско-французском телемосте с редактором парижской «Русской мысли» Иловайской, который показывали по второй кнопке центрального телевидения, а в пятнадцать я уже был общественным помощником депутата Верховного Совета и строил планы на большую политическую карьеру. Примеров быстрых восхождений прямо перед глазами было множество — чего стоят только молодые ребята из подвала в нашем дворе, которые в этом самом подвале организовали кооператив, называвшийся «Менатеп». В 86-м я общался с Катей Лычевой, только что вернувшейся из известной американской поездки, и в общем был уверен, что будь я постарше, тоже мог бы оказаться на ее месте. В 96-м я брал интервью у Горбачева — конечно, кто их тогда у него не брал, но и для меня это было уже достаточно проходным событием — за плечами уже был октябрь 93-го, две кампании в Госдуму в роли сборщика подписей, райтера, верстальщика, и целая куча разных знакомств в московской политической и журналистской тусовке. К концу прошлого века я уже успел побывать в Германии и в Штатах, и не как турист, а в официальных делегациях; а в списке людей, с кем довелось пообщаться лично, у меня были даже, например, Джордж Сорос, Билл Гейтс, Аслан Масхадов и Борис Березовский, а, например, с совсем еще тогда никому не известным Михаилом Мишустиным я познакомился на одном из первых РИФов в 1999-м, в дискуссии о перспективах освоения российским государством интернет-технологий.

В лекциях, которые я читал в РГГУ в рамках спецкурса по политической истории постсоветской России, у меня был такой коронный «прогон». «Знаете, что самое поразительное в нашей современности? Что где-то по пятиэтажкам и наливайкам города Ухта в республике Коми еще доживают свой век люди, которые, сидя за партами в школе, пулялись жеваной бумагой в своего одноклассника, которого звали Рома Абрамович. Но ни они, ни их дети, никогда уже не увидят ни его, ни его детей — нет такого места на Земле, где они даже теоретически могли бы встретиться».

Эти лекции были тоже уже достаточно давно, в 2008-м. Как раз тогда случился знаменитый американский ипотечный кризис, и после одной из них студенты попросили меня комментарий — как я его понимаю. И я им тогда рассказал следующее. «Вы читаете в СМИ рассказы о том, что американцы целой нацией почему-то вдруг сошли с ума, беря на дорогое жилье кредиты, которые они не могли тянуть. Но никому не приходило в голову объяснить, а что же заставило столь многие семьи так отчаянно рисковать? А я вот понимаю, почему. В 1999-м я ездил по Штатам по программе «Открытый мир», изучая там местное самоуправление. И, в частности, успел повидать немало школ в периферийных комьюнити. Это довольно жуткое зрелище, по сравнению с которым школа №13 в Люберцах образца 1994 года, возле которой меня когда-то метелили обдолбанные гопники — почти Итон. При этом американская система устроена так, что отдать ребёнка в школу не в своём комьюнити практически невозможно; и это означает, что если ты по несчастью живешь в «бедном» комьюнити — твоему ребёнку неизбежно придётся учиться в заведении, где цветные сверстники курят траву и бьют друг друга в кровь прямо на уроках, а я уж молчу, что происходит в коридорах и школьных дворах. Стоимость жилья в Штатах определяется не столько количеством комнат и санузлов, сколько локацией — то есть социальным окружением. И именно поэтому, когда ипотечные гиганты начали выдавать субпрайм-кредиты на жилье малоимущим по госпрограмме, и социальные низы начали массово заселять недорогие, но доселе относительно «приличные» комьюнити — их прежние обитатели рванули оттуда, стремясь повысить класс своего жилья любой ценой. Это и породило пресловутый «пузырь» на рынке недвижимости — ну, а дальше вы знаете. То есть это был в основе не спазм финансового рынка, а симптом болезни общества, жестко разделённого непроходимыми барьерами между разными социальными стратами, с неизбежной наследственной бедностью и криминализацией низов. У Фасселла и особенно у Мюррея это все показано в цифрах и графиках — как это работает».

В этом смысле, говорю я сейчас, на своём пятом десятке — главное, что происходит с нашим российским обществом за мою жизнь это его стремительное разгораживание на такие же страты. Жильё пока еще в целом вперемешку, хотя тенденция к «районированию» по социальному признаку тоже налицо — но уже точно есть школы для богатых и школы для бедных. И пока в Павловской гимназии на Новой Риге одноклассники выпендриваются друг перед другом лимузинами, на которых их привозят в школу папины охранники, в Новой Москве или Новых Химках — переполненные классы с преобладанием детей, с трудом говорящих по-русски. И дело здесь отнюдь не только в имущественном неравенстве. Я вырос в очень бедной семье, но в школе номер 128 со мной учились не только дети из коммуналок, но и дети членов ЦК КПСС — а сейчас такое невозможно даже представить.

Сейчас, говоря о проблемах капитализма, все обсуждают в основном растущее неравенство доходов и неравенство потребления. Но только ли оно определяет происходящее? Как мне кажется, гораздо важнее — растущее неравенство возможностей, приводящее в долгосрочной перспективе к ренессансу давно забытой, казалось, сословной модели: наследственным статусам и наследственной же бедности, вырваться из которой через какое-то время не будет даже теоретической возможности. Тот же Мюррей показывает, что со Штатами это произошло буквально за пару десятилетий — еще в 70-е сын нищего торговца миксерами из Арканзаса, живший с отчимом-алкоголиком Уильям Клинтон мог поступить в Йель и там удачно жениться на дочери преуспевающего бизнесмена Хиллари Родхэм, и это было вполне в порядке вещей, а в 90-е такой мезальянс уже проходил бы по разряду редчайших исключений.

Глядя из России, кампании типа BLM выглядят тоже каким-то помешательством в масштабах целой страны. Но, скажем, будучи в Лос-Анджелесе, я своими глазами наблюдал, как двое полицейских лупили на улице цветного, обращаясь с ним как с человеком второго сорта, и это была совершенно обыденная сцена того времени. Как и то, какими социальными язвами оборачивается эта самая сегрегация по кондоминиумам — когда ты попросту знаешь, что и ты живешь в нищете, и твои дети и внуки будут точно жить в нищете, без каких-либо шансов изменить свою судьбу. Умереть с голоду тебе не дадут — на то он и вэлфер; но по большому счету и ты, и твои потомки — лишние, бесперспективные, никому не нужные люди. Собственно, именно поэтому на образовательном рынке в США сейчас такой же кредитный пузырь, как пятнадцать лет назад был на ипотечном — люди залезают в любые долги не ради получаемых в вузе знаний и дипломов, а ради того единственного окна возможностей обрести другое социальное окружение, которое есть в жизненной траектории у ребёнка — между школой в кондоминиуме и началом трудовой биографии.

Еще раз: это не про них, это про нас. В среднесрочной перспективе нас тоже ждет пришествие «принцев» на места их отцов в элите, и массовая наследственная бедность у тех, кому меньше повезло в жизни. Более того: у нас, в стране все еще _почти_ бесплатного образования, диплом вообще ничего не решает, а все решает только эта самая система неформальных социальных связей. И если у тебя их нет, каким бы ты ни был талантливым — ты никто и обречён оставаться никем.

Я не вижу такой уж большой проблемы в неравенстве именно доходов и имущественном статусе. Когда мы с Михаилом Прохоровым спорили на повышенных в кулуарах кампуса Сколково в 2011-м, меня как-то не напрягало, что он миллиардер, а я нищеброд: благо круг знакомств у нас с ним, по крайней мере в России, примерно сопоставимый, если, конечно, вынести за скобки барышень известного профиля — тут я ему и правда не конкурент. Но я вижу, как вслед за имущественным расслоением на глазах возникают и твердеют барьеры другого рода, когда граждане делятся на сорта уже не только и не столько по имущественному критерию, сколько по критерию допуска к разного рода возможностям, в том числе правовым, политическим и, если угодно, коммуникативным.

Наверное, не вполне ясно выразился. То, что казалось самоочевидным свойством реальности — называть ли это равноправием или как угодно еще — постепенно становится отдельной ценностью, требующей специальной защиты и специальной борьбы за нее. И это происходит не столько в политической сфере, сколько в самой социальной ткани, где постепенно вызревают новые сословия и их жёсткая, почти непроходимая иерархия. И, главное, все это происходит буквально на глазах, на жизни одного поколения.

Думаю, примерно так когда-то очень давно и не здесь варны (по сути, не более чем профессии в широком понимании) превратились в касты.