Мы — истинная Европа, остальные — самозванцы. Интервью с философом Алексеем Чадаевым

Философ Алексей Чадаев в интервью Readovka рассказал, вокруг чего сегодня можно выстраивать русскую идеологию, почему российские патриоты постоянно ссорятся и не могут объединиться и как решить проблему демографии в нашей стране.

— Алексей Викторович, сегодня многие обсуждают русскую идею и идеологию, при этом даже близкие по духу патриоты оказываются по разные стороны баррикад. В чём их противоречия?

— Я бы выделил несколько точек разлома, которые являются пока что непреодолимыми.

Главный — это споры об истории. Версий нашей истории несколько, причём краеугольным становится вопрос золотого века. Сильно обобщая, для одних золотой век — это советское (иногда сталинское, иногда брежневское) время, для других — это позднеромановское время, для третьих — допетровское. Поскольку у каждого золотой век — свой, как и точка, после которой всё сломалось и с тех пор пошло неправильно.

У кого-то это — церковный раскол после реформы Никона, у кого-то — Пётр с модернизацией, у кого-то — революция 1917 года, у кого-то — 1953, у кого-то — 1991, у кого-то — приход Путина.

В общем, именно разное расположение на временной линейке точки золотого века и «грехопадения» — категорически мешает. В принципе, это те рифы, о которые бьются все идеологические корабли, все попытки построить какую-то сбалансированную историософию, а значит, и идеологию.

Нужно отказаться от них в любом виде, хотя бы сказать, что хорошо ещё только будет. Тоже выход. Либо сказать, наоборот, что всегда было хорошо, а дальше будет ещё лучше. Нужно каким-то образом изъять из дискурса все эти гнилые споры о том, с какого именно момента нашей истории всё пошло не туда.

Вторая точка разлома связана с национальным вопросом, вечным противостоянием «русское-российское», «русские-россияне».

Как по мне, все споры по этой теме — в пустоту. Все увязают всегда в одном и том же месте — когда спорщики, даже находящиеся по одну сторону баррикад, начинают между собою выяснять, кого можно записывать в русские, а кого нет, и почему. И тут выясняется, что на двух патриотов — три мнения по вопросу. Вот недавно и патриарх своё высказал — и тоже попал под шквал критики.

Проблема с концептом нации (как и класса, к примеру) состоит в том, что это мыслительным образом конструируемое, то есть воображаемое, сообщество. Не обладающее непосредственными механизмами связности, иначе как через институты-надстройки. Нация как таковая не имеет своих собственных, отдельных от государства механизмов идентификации «свой-чужой»: кто по праву входит в круг, а кто такого права не имеет, кто полноправный цивис, а кто перегрин. Это так даже в эталонно национальных государствах, приводимых нам в пример для подражания идеологами правой тусовки.

Наше государство тоже всегда считало, считает и будет считать, что функция контроля «свой-чужой» — это его монополия. Оно с подозрением и недоверием относится к русским националистам именно потому, что там за всеми лозунгами стоит претензия некой неинституализированной группы на обладание неким «объективным», то есть не зависящим от власти критерием, по которому можно определять принадлежность к русским (и к нерусским). Государство в этом видит непосредственную угрозу для себя.

Единственный способ выйти из этой ловушки — это учиться делу государственного строительства настоящим образом. Хотите, чтобы государство стало более русским, — хватит вопить об этом, предложите процедуру. Формальную, законную, недвусмысленную и реалистичную.

— Во всех патриотических дискуссиях зачастую кажется, что у каждой группы патриотов будто бы своя Россия, и эти России разные. Разный образ будущего. Что с этим делать?

— Здесь нужно сделать важное концептуальное замечание. Традиция и традиционализм воспроизводят гораздо более здоровое во многих отношениях общество, если говорить категориями именно социального здоровья. Но у этого есть и минус — скорость развития. Традиция всегда подозрительна и недоверчива ко всему вновь придуманному, изобретённому, неизведанному. Она всегда предпочтёт проверенное временем, а к любому новшеству первый вопрос: а не опасно ли оно? Даже не для человека — для общества.

И на этом Запад и победил весь остальной мир: он поломал у себя об колено традиционное общество. Выпустил демонов прогресса на свободу. Инновации, технологии (в том числе военные) рванули вперёд, не имея ограничений, наука, вслед за ней — торговая и военная экспансия, и стало можно захватывать планету. Но естественно, что расплата за это — гораздо более нездоровое, раздираемое противоречиями и взрывоопасное общество. Запад за это расплатился постоянным риском революций и тираний: последние три века он — как машина без тормозов.

Что касается нас сейчас, то как только мы ставим на флаг традицию, тут же возникает всё тот же проклятый вопрос — а какую именно? И вот мы идём в прошлое за традицией, а они в разных версиях прошлого — взаимоисключающие.

И это ещё полбеды: базовый мотив для прогресса, для развития и инноваций нам, получается, брать вообще неоткуда. Запад — это редиски, мы у них ничего не возьмём, зашквар; можно и ЛГБТ подцепить, не дай Бог. А у себя в прошлом тоже непонятно, где брать. Наш государственный прогрессизм, что царский, что советский, — всегда был за счёт народа, и это-то помнят.

Образ будущего — это такое упражнение ума. Представим, что всё — как сейчас, но ключевые проблемы и недостатки настоящего волшебным образом исчезли. На этом принципе построены все утопии, от Платона до Томаса Мора, от Фурье до Чаянова. А в ситуации, когда мы не договорились, какие именно недостатки надо устранять, соответственно, и никаких образов не получается. То, что является недостатками для одних, является достоинствами для других — и так далее.

— В нас сейчас западного, к сожалению, больше, чем какого-либо ещё. По сути мы сейчас — европейцы. Что с этим делать?

— То, что мы и есть истинная Европа, — это вообще самая боевая, мне кажется, из всех существующих концепций. Но её, если уж брать на вооружение, нужно развернуть до конца. Сказать, что все шпенглеро-хантингтоновские разговоры о множественности цивилизаций — это ерунда. Настоящая цивилизация, в полной мере соответствующая этому понятию, вообще изобрётшая civis и jus civitatis как таковые, была и есть только одна, она называется Рим.

И тогда всё понятно: два Рима пали — третий стоит, четвёртому не быть. То есть мы — единственные легитимные наследники Рима, остальные — самозванцы. С тех пор, как Каролинги, никого не спросясь, «восстановили» Западную Римскую империю, а потом Оттон повторил тот же трюк — Запад пытается присвоить то, что ему не принадлежит и никогда не принадлежало. Поскольку Одоакр отослал инсигнии римских императоров в Константинополь, а потом Палеологи привезли сюда то, что от них осталось, единственный подлинный Рим — это мы. А они там все — варвары, бастарды и к тому же еретики. Нормальный ход. Не всем понравится.

Вроде кажется, что всё это — какие-то мхом поросшие былины, но если принять эту историософскую схему, то тогда у Запада нет и не может быть никакого права на то, чтобы нас (а равно и кого-либо ещё на этой планете) учить жизни. Во что верить, а во что нет. Какой должна быть политическая и правовая система. Как должны быть устроены собственность, рынок и вообще экономика. Как должны защищаться права человека и гражданина. Что входит в общечеловеческие ценности, а что не входит. «Who are you to f… lecture us?» — как отлил в граните министр Лавров.

Собственно, таких больших альтернатив две — либо мы Рим, либо мы Орда. Главный конкурент концепции Рима — это концепция Орды.

Но с Ордой есть вот какая проблема. Видите ли, весь мир последние 500 лет учили хотеть быть похожими на белых людей — носить пиджак с галстуком, вести европейский образ жизни. Это не наша проблема, это мировая проблема. Никого в мире не учили хотеть быть похожими на кого-то другого. Нет в мире тех, кто хотел бы быть похожим на китайца, на араба, не будучи китайцем или арабом. Я уж молчу про остальных. Все хотят быть похожими — даже когда ненавидят — на белых людей. И во всём им подражают — в одежде, привычках, потреблении, институтах; во всём. Поэтому в том-то и дело, что, провозглашая себя Римом, мы, наоборот, увеличиваем свою гравитацию, нежели уменьшаем.

Потому что у нас сейчас гравитационный центр очень лёгкий. Даже концепция многонационального советского народа была самопалом на скорую руку. А многонациональная концепция России — ещё слабее. В советской хотя бы лежала марксистско-ленинская история про солидарность трудящихся. Когда то, что нас объединяет, — это некий новый общественный строй, более справедливый, чем во всём мире. И это строй, дающий человеку равные возможности, невзирая на его происхождение, материальный уровень — это и есть то, что делает из нас единый новый народ («новиопов», по Галковскому). На соплях концепция, но как-то работала до поры до времени.

А сейчас? Сейчас и этого нет. Всё, что нас объединяет уже в концепции многонационального российского народа, — это общность места рождения. Это очень и очень слабенько.

— А как же нарратив Великой Отечественной?

— Да, а ещё мы один народ потому, что деды-прадеды фашистов вместе победили. Кстати, когда фашистов победили, как раз тогда концепция «советский народ» и заработала на какое-то время. И работала, пока не начали массово умирать те, кто, собственно, и победил фашистов. У них-то память была собственная, а у потомков уже — наведённая. А с такой видим, что творится. Все эти институты национальной памяти, которые перепрошивают прошлое на раз-два. Одни памятники сносят, другие ставят. Одну историю из школы изымают, другую вводят. То есть, говоря социологическими терминами, то было сообщество опыта. Соответственно, срок его жизни был до тех пор, пока в достаточном количестве были представлены непосредственные носители этого опыта.

— А как его переделать, чтобы оно было более долгосрочным? Вот было сообщество опыта, а стало сообществом чего?

— Ценностей, разумеется.

— Ценностей каких? Сейчас все говорят о традиционных, но никто не знает, какие они.

— Я же говорю: поскольку традиций много и они противоречат друг другу — позитивных ценностей не получается. При этом интуитивно все понимают, что имеется в виду, когда про традиционные ценности говорит начальство. Антиповестка. Глобальный мейнстрим имеет повестку: ЛГБТ, расовое разнообразие, культура отмены и т.д.

И это, по сути, апофатический подход, от противного. Традиционное — это всё, что не «то». А почему не «то»? Мы говорим, «как вчера, а не как сейчас». А те говорят, что «вчера было вчера, а теперь принято так и никак иначе».

— А в нашем обществе есть какие-то безусловные ценности, под которыми патриоты могут объединиться?

— Любая этика — это про то, как заставить индивида действовать не в своих интересах, а в интересах сообщества. Вопрос — в том, кто входит в круг, а кто нет. Кто «мы», а кто «они». Этика разная бывает — семейная, гражданская, религиозная, национальная и так далее.

В 1945 году что произошло? Окончательно восторжествовала гуманистическая этика. С тех пор укоренилось, что у всех людей на Земле есть набор базовых прав, и делать различия в правах между людьми в зависимости от их различий — табу. По этому принципу в явной форме был запрещён нацизм как последняя форма расовой этики. Но в неявной форме был табуирован и большевизм как классовая этика, где свои — это пусть и большинство, но не все.

И с 1945 года до недавнего времени мы жили в условиях гуманистической этики (все люди — человеки, у каждого есть права человека). Но с определённого момента глобальный мейнстрим взял курс на сворачивание её и замены другой этикой. Я бы её назвал биосферной. Туда теперь входят ёжики в лесу, кораллы на Большом Барьерном рифе и так далее. И эта логика всё меняет.

В новой логике человечество как целое является угрозой существованию биосферы. Поэтому чем меньше людей — тем лучше. Чем меньше они производят, потребляют, перемещаются, живут, размножаются — тем опять-таки лучше. Соответственно, можно их травить вирусами, убивать.

Но самое главное, что надо сделать, — чтобы они перестали плодиться. Хоть 100 полов, главное, чтобы детей не заводили. По этой причине надо убить институты расширенного воспроизводства. Институт семьи (что сделали ещё в 60-е), институт пола, рода, а затем и религии. Господь Бог сказал — плодитесь и размножайтесь, но вообще-то это мужик с бородой. А это неправильно и гендерно некорректно, поэтому Бога тоже надо отменить, всех богов. И, разумеется, надо обнулить стоящие на этом институты — государства, армии, церкви.

Они это попробовали сделать у себя на Западе, где под рукой были инструменты. И добились блестящих результатов. Буквально за какие-то пару поколений люди там перестали плодиться и принялись вымирать. Но поскольку их инструменты действовали только на их территории, произошло следующее: развитые страны стали вымирать, а из неразвитых в них потянулось совсем другое население. Это создало новую проблему. Теперь надо, чтобы вот это всё — мультигендерность, мультирасовость, секуляризм, обнуление государства, табу на агрессию и вообще на «мужское» — это всё теперь распространилось по всему миру. Чтобы там тоже произошло всё то же самое. Чтобы успешный антимальтузианский опыт Первого мира масштабировался на всё остальное человечество.

Поэтому для них принципиально важно не признание нами территориальной целостности Украины, нет. Есть простой способ завтра закончить войну и противостояние с Западом, вписаться обратно в глобальный мир. Это поставить на Красной площади флаг ЛГБТ и провести гей-парад, где руководство страны, желательно в радужных платьях и с накладными бюстгальтерами, праздновало бы освобождение от многотысячелетнего патриархального рабства. Всё, финита. С этого момента мы «свои».

И вот эта вся долгая преамбула примерно объясняет, за что можно быть и против чего.

Можно бороться за человеческую этику и против биосферной. Плевать на ёжиков и Грету: мы хотим оставаться мужчинами и женщинами, чтить предков, растить детей, помнить свою историю, быть людьми, в конце концов.

Это как раз то, что полностью ложится в концепцию всех без исключения патриотов, к тому же нисколько не противоречит мировому фронту сопротивления глобализму. Они человека решили отменить, а мы за него поборемся. И вот это — более понятная, в том числе понятная на разнообразных мировых языках, версия того, что у нас сейчас называют традиционными ценностями.

Гуманизм против трансгуманизма: за то, чтобы нам дали остаться людьми.

— Прекрасная Россия будущего вырисовывается. Борьба с трансгуманизмом действительно скорее сможет объединить патриотов, чем апелляции к монахам XVI века.

— У нас сейчас наведённый образ. Ведь до XVI века монастыри и были как раз основными центрами прогресса. Причём во всех смыслах: в науках, в искусствах, в технологиях… Троице-Сергиева лавра — это Иннополис образца XIV века. И большая часть передовых технологий — и материальных, и управленческих — распространялись именно оттуда. И люди там концентрировались наиболее умные, наиболее образованные и самые подозрительные с точки зрения традиционных взглядов. Государство ещё в XVI–XVII веках «зачистило» Церковь как альтернативный центр развития, интеллекта и инноваций. И с тех пор ей и осталось только молиться, поститься и утешать бабушек. А нам теперь кажется, что так было всегда.

Чем мы отличаемся от людей второй половины ХХ века? Тогда люди бежали в воображаемое будущее, и поэтому самым популярным жанром была научная фантастика. А сейчас люди бегут в такое же воображаемое прошлое — в тот самый утерянный золотой век, который у каждого свой. Придумывают это прошлое точно так же, как фантасты второй половины XX века придумывали будущее.

Нам нужны свои версии ответов на вызовы, потому что в диагностике вызовов наши оппоненты, в общем-то, справедливы, хотя они их гипертрофируют, политизируют и ещё манипулируют ими. Но глупо отрицать: гармония сосуществования антропосферы с биосферой подорвана, и надо её как-то восстанавливать. Если мы — за гуманизм и против трансгуманизма, мы должны иметь свои ответы на эти вопросы. И это должны быть в конечном итоге очень конкретные ответы, например, что делать с рождаемостью, нужно ли её контролировать и как. И смотреть сразу в глобальном масштабе.

— В глобальном масштабе всё неплохо, но нам бы свои демографические показатели выровнять…

— Если посмотреть на московскую агломерацию, то людей некуда девать. Население за 15 лет увеличилось в два раза, «человейники» строят на десятки этажей. Ключевой вопрос — не в количестве населения, а в том, где именно оно живёт. Главная проблема с демографией в России — обезлюдивание территорий, стремительная деградация таких типов поселений, как село, малый город и средний город. Тип поселения мегаполис — растёт быстро, миллионник — чуть растёт, полумиллионник/областной центр удерживает численность, всё остальное — стремительно её теряет. И проблема — даже не в том, что нас физически становится меньше, а что нас становится меньше «на земле».

А это значит, что мы утрачиваем инфраструктуру контроля огромных пространств, удерживать её некому. В перспективе это может грозить утратой связности этого пространства, утратой нашей способности держать периметр в конечном счёте. Поэтому управлять надо не демографией, управлять надо населённостью.

Мой тезис — в том, что невозможно решить демографическую проблему, занимаясь решением демографической проблемы. Её можно решить, только занимаясь структурой расселения. Для этого есть два пути: жёсткий — насильственное переселение избыточного населения из Химок и Мытищ обратно в рязанскую деревню, и мягкий — когда мы создаём условия, чтобы люди сами захотели туда переехать.

Вот второй, мне кажется, и нужно обсуждать